Куда деваются утки зимой когда пруд замерзает

Куда деваются утки, когда замерзает пруд?

Очередную лекцию самый популярный участник проекта «Химия слова» Леонид Клейн посвятил творчеству Джерома Сэлинджера, которого назвал самым русским американским писателем.

Как потом признался филолог, сделал он это все же ради интриги. Есть нечто, объединяющее всех писателей мира, и есть индивидуальные различия.

Сэлинджер относился к редкому виду авторов. Как следует из рассказа Клейна, для него литература была именно способом самовыражения:

– Даже ради публикации в толстом журнале своего первого произведения он наотрез отказался его редактировать. Он не делал из своей жизни шоу, тяготился настигшей его популярностью и никогда не давал интервью…

Самое знаменитое его произведение – роман «Над пропастью во ржи», который сразу же после издания был распродан в количестве 60 миллионов экземпляров. Сейчас он переведен на все языки мира и ежегодно продается по 250 тысяч экземпляров. При этом Сэлинджер запретил его экранизацию.

Большое впечатление на творчество Сэлинджера оказала Вторая мировая война, в которой ему довелось поучаствовать добровольцем. Джером не пишет о войне, но она присутствует во всех его рассказах какими-то деталями, упоминаниями или фоном.

– Это перекликается с русским опытом.

Леонид Клейн считает, что короткие рассказы Джерома Сэлинджера не менее талантливы, чем его самое популярное произведение. Но автор не стал тиражировать свой успех:

– Он высказался и перестал писать, скромно ушел в частную жизнь.

Надо сказать, что свой первый рассказ Сэлинджер опубликовал в 1941-м, единственный роман «Над пропастью во ржи» – через 10 лет, а умер ведь совсем недавно – 27 января 2010 года!

Роман претерпел трудности перевода. Впервые в 1955 году Рита Райт-Ковалева дала ему привычное нам название, но это – строчка из стихотворения, которое приводится в тексте. В 90-е годы Сергей Махов рискнул дать ему более подходящее, на его взгляд, название «Обрыв на краю ржаного поля детства». А в 2008-м Максим Немцов приводит самый точный перевод в качестве заголовка «Ловец на хлебном поле». И этот ловец как-то сразу ассоциируется с библейским ловцом душ.

– В романе практически ничего не происходит. Сюжет незамысловат. Подростка выгнали из школы накануне Рождества, и он болтается три дня по городу, боясь показаться родителям. У него происходит несколько встреч. Герой Сэлинджера не совершает ни подвигов, ни преступлений, ни открытий. Он лишь уклоняется от зла, и это важнейший момент…

Сходство Сэлинджера с русскими писателями, в частности с Достоевским, по мнению Клейна, в том, что мотивация его героев интернациональна. В романе «Над пропастью во ржи» нет Америки как таковой, с ее показным героизмом и пресловутой американской мечтой. Речь идет о душе человека. Так и у Достоевского, которого и финны, и японцы интерпретируют как угодно. В одной из иностранных экранизаций «Преступления и наказания» клерк убивает топ-менеджера, и все равно все понятно.

Клейн привел сюжеты рассказов Сэлинджера: «Перед самой войной с эскимосами», «Хорошо ловится рыбка-бананка», «И эти губы, и глаза зеленые» и других. В них тоже по большому счету ничего не происходит, только контакт между людьми, только диалоги.

– Когда сестра спрашивает героя романа Холдена Колфилда, было ли что-то хорошее в его жизни, он вспоминает о 15-минутном разговоре с молодыми монахинями.

В произведениях Сэлинджера проходит сквозная мысль о том, что мир ужасен, человек одинок, и негде ему главу приклонить. Холден едет в такси и задается вопросом, куда деваются утки, когда пруд в парке замерзает. Он сам подобен этим уткам.

– В произведениях Сэлинджера всегда присутствуют, пусть и не в качестве главных героев, дети и подростки. Но его творчество – это оппозиция и Набокову, и Экзюпери. Сэлинджеру пытались наклеить ярлык подросткового писателя, но скажите, кто из нас не подросток?! Душа не имеет возраста…

Клейн попробовал дать емкое заключение о том, что же такое творчество Сэлинджера:

– Мне кажется, его тема – метание между двух полюсов. Первый – это богооставленность, «куда деваются утки», а второй – присутствие Бога во всем, как в рассказе «Тедди», где мальчик ощущает это, лишь наблюдая, как мама льет молоко в стакан. А трудно читать Сэлинджера потому, что нам хочется другого – благополучной середины…

Интересно, что на лекции филолога Леонида Клейна ходит уже сформировавшийся круг слушателей. Двое из них обязательно выходят к микрофону и даже не вопросы задают, а беседуют, дискутируют, дают рекомендации и предложения. Автор проекта «Химия слова», заместитель генерального директора «Тольяттиазота» Юлия Петренко называет их избранными членами клуба.

На сей раз Клейну сообщили, что экранизация романа «Над пропастью во ржи» все-таки существует, но представляет из себя… 75 минут и шесть секунд белого экрана.

– Почему невозможна настоящая экранизация Сэлинджера? – включился в обсуждение проблемы Клейн. – Потому что слишком много ожиданий от нее. Вспомните, сколько раз пытались экранизировать «Мастера и Маргариту». И ничего соответствующего роману не получилось.

Другой избранный член филологического клуба высказался по поводу ремарки Клейна о том, что он уже обо всех писателях здесь рассказывал, хоть не по два раза.

– А почему бы не ввести метод преподавания в Кембридже, когда один лектор высказывает поочередно две разные точки зрения на творчество одного и того же автора?

– Мне Юлия Владимировна не позволит, – отшутился Клейн.

Наконец Леониду предложили сравнить творчество Сэлинджера не с Достоевским и Чеховым, а с Шукшиным, мол, у них много общего.

– Я пока не готов с вами согласиться, – задумчиво ответил лектор. – Это слишком серьезное предположение, нужно обдумать.

Надежда Бикулова, «Вольный город Тольятти», № 44 (1275) 15.11.19

Куда деваются утки зимой когда пруд замерзает


. Но самое смешное, что думал-то я все время о другом. Сам наворачиваю,
а сам думаю про другое. Живу я в Нью-Йорке, и думал я про тот пруд, в
Центральном парке, у Южного выхода: замерзает он или нет, а если
замерзает, куда деваются утки? Я не мог себе представить, куда деваются
утки, когда пруд покрывается льдом и промерзает насквозь. Может быть,
подъезжает грузовик и увозит их куда-нибудь в зоопарк? А может, они просто
улетают?

. – Ладно, – говорю. И вдруг вспомнил: – Скажите, вы видали тех уток на
озере у Южного выхода в Центральной парке? На маленьком таком прудике?
Может, вы случайно знаете, куда они деваются, эти утки, когда пруд
замерзает? Может, вы случайно знаете?
Я, конечно, понимал, что это действительно была бы чистая
случайность.
Он обернулся и посмотрел на меня, как будто я ненормальный.
– Ты что, братец, – говорит, – смеешься надо мной, что ли?

. – Слушайте, Горвиц, – говорю, – вы когда-нибудь проезжали мимо пруда
в Центральном парке? Там, у Южного выхода?
– Что-что?
– Там пруд. Маленькое такое озерцо, где утки плавают. Да вы, наверно,
знаете.
– Ну, знаю, и что?
– Видели, там утки плавают? Весной и летом. Вы случайно не знаете,
куда они деваются зимой?
– Кто девается?
– Да утки! Может, вы случайно знаете? Может, кто-нибудь подъезжает на
грузовике и увозит их или они сами улетают куда-нибудь на юг?
Тут Горвиц обернулся и посмотрел на меня. Он, как видно, был ужасно
раздражительный, хотя, в общем, и ничего.
– Почем я знаю, черт возьми! – говорит. – За каким чертом мне знать
всякие глупости?
– Да вы не обижайтесь, – говорю. Видно было, что он ужасно обиделся.
– А кто обижается? Никто не обижается.
Я решил с ним больше не заговаривать, раз его это так раздражает. Но
он сам начал. Опять обернулся ко мне и говорит:
– Во всяком случае, рыбы никуда не деваются. Рыбы там и остаются.
Сидят себе в пруду, и все.
– Так это большая разница, – говорю, – то рыбы, а я спрашиваю про
уток.
– Где тут разница, где? Никакой разницы нет, – говорит Горвиц. И по
голосу слышно, что он сердится. – Господи ты боже мой, да рыбам зимой еще
хуже, чем уткам. Вы думайте головой, господи боже!
Я помолчал, помолчал, потом говорю:
– Ну ладно. А рыбы что делают, когда весь пруд промерзнет насквозь и
по нему даже на коньках катаются?
Тут он как обернется да как заорет на меня:
– То есть как это – что рыбы делают? Сидят себе там, и все!
– Не могут же они не чувствовать, что кругом лед. Они же это
чувствуют.
– А кто сказал, что не чувствуют? Никто не говорил, что они не
чувствуют! – крикнул Горвиц. Он так нервничал, я даже боялся, как бы он не
налетел на столб. – Да они живут в самом льду, понятно? Они от природы
такие, черт возьми! Вмерзают в лед на всю зиму, понятно?
– Да? А что же они едят? Если они вмерзают, они же не могут плавать,
искать себе еду!
– Да как же вы не понимаете, господи! Их организм сам питается,
понятно? Там во льду водоросли, всякая дрянь. У них поры открыты, они
через поры всасывают пищу. Их природа такая, господи боже мой! Вам понятно
или нет?
– Угу. – Я с ним не стал спорить. Боялся, что он разобьет к черту
машину. Раздражительный такой, с ним и спорить неинтересно. – Может быть,
заедем куда-нибудь, выпьем? – спрашиваю.
Но он даже не ответил. Наверно, думал про рыб. Я опять спросил, не
выпить ли нам. В общем, он был ничего. Забавный такой старик.
– Некогда мне пить, братец мой! – говорит. – Кстати, сколько вам лет?
Чего вы до сих пор спать не ложитесь?
– Не хочется.
Когда я вышел около Эрни и расплатился, старик Горвиц опять заговорил
про рыб.
– Слушайте, – говорит, – если бы вы были рыбой, неужели мать-природа
о вас не позаботилась бы? Что? Уж не воображаете ли вы, что все рыбы
дохнут, когда начинается зима?
– Нет, не дохнут, но.
– Ага! Значит, не дохнут! – крикнул Горвиц и умчался как сумасшедший.

Стали сегодня
Вы японскими. Спите спокойно
Дикие гуси!

Пролётный дикий гусь!
Скажи мне, странствия свои
С каких ты начал лет?

Птичка божия не знает
Ни заботы, ни труда;
Хлопотливо не свивает
Долговечного гнезда;
В долгу ночь на ветке дремлет;
Солнце красное взойдёт,
Птичка гласу бога внемлет,
Встрепенётся и поёт.
За весной, красой природы,
Лето знойное пройдёт –
И туман и непогоды
Осень поздняя несёт:
Людям скучно, людям горе;
Птичка в дальные страны,
В тёплый край, за сине море
Улетает до весны.

Дерево – на сруб.
А птицы беззаботно
Гнёздышко там вьют!

ЗЫ: . Кстати, великий Исса радостно сообщает нам, что в его саду расцвел “круглощекий” пион.
Джером Д.Сэлинджер. Cимор: Введение.

Куда деваются утки зимой

Общая черта многих молодежных субкультур – пофигизм.
Фото Александра Шалгина (НГ-фото)

В VI–V веках до н.э. жил, говорят, мудрец Лао-Цзы. Говорят, родился он седым младенцем. Не творил чудес и ничем особенным не занимался, хоть и слыл мудрецом. Но одно чудо (если не считать рождение седого младенца чудом) он все-таки создал. И как раз потому, что слыл мудрецом. Написал он короткий трактат: «Дао Дэ Цзин». Вернее, одни историки считают, что именно он его написал, другие это оспаривают. Но то, что трактат существует и стал основой для зарождения особенной философии – даосизма, это точно.

В веке же XX жил – и живет поныне – писатель Джером Дэвид Сэлинджер. Факт его существования и факт принадлежности его перу рассказов, повестей и одного-единственного романа – на этот раз неопровержим. Сэлинджер, подобно Лао-Цзы, не творил чудес, однако слыл хоть и не мудрецом, но┘ большим-большим чудиком. От прессы прятался, рассказы странные писал. А потом вообще исчез, и чем он сейчас занимается – загадка. Но, как и Лао-Цзы, оставил он после себя свидетельство своих размышлений – роман «Над пропастью во ржи». И был там такой персонаж – Холден Колфилд. Вроде бы обычный мальчик. Но, если призадуматься, большой поклонник Лао-Цзы.

И есть между двумя этими личностями некая абстрактная связь. А последствия ее витают в умах нынешней молодежи, пусть роман Сэлинджера написан довольно давно, а трактат Лао-Цзы – тем паче.

Спящий в аудитории студент – не редкость. Школьник, курящий сигарету у школы и мечтающий ни о чем, – тоже. Панк, проходящий «обряд посвящения» в какой-нибудь помойке, – туда же, в ту же графу. Или же – начитанный «ботаник». Или подтянутый спортсмен. Или мучаемый депрессиями молодой художник. Или, или, или┘ Все это и все они – как вневременное и внепространственное собрание под табличкой «Холдены Колфилды».

Ведь ныне среднестатистический молодой парень или девушка – не приверженцы идей комсомола. В крайнем случае – есть нашисты. Каждому из них словно сказали: «На, парень, держи шоколадку, вот тебе денег на дорогу туда-обратно, вот денег на пиво, а ты уж поезжай на митинг, поддержи «Наших». Парень приехал, съел шоколадку, сходил на митинг, погулял по Москве, попил пиво. Покричал что-то «братанам», запивая каждое крепкое слово немаленьким глотком крепкого пива. Обнаружить следы интеллекта на лицах подобных личностей – сложно, ой как сложно. Но они все же приезжают, митингуют, что-то кричат.

Или случай был – на Пушкинской, у всем известного кинотеатра. Вечер. Идут два пьяных неформала (в формат вечера, по крайней мере, они точно не вписывались). Идут и кричат: «Смерть масонам! Масонам смерть». Один из них особенно отличился. Проорав: «Я найду и убью главного масона», перевернул металлическое ограждение для парковки.

Но большинство молодых – совсем другие.

Ныне у студентов религия – экзистенциализм. Важнее понять себя, определить собственное «Я» в череде случайных событий, а окружающий мир и так поймем – существует, и всё тут. Вот среди таких полным-полно поклонников того самого Холдена Колфилда. Мальчик он обычный, но терзаемый вопросом: «Куда они деваются зимой?» Они – это утки, если кто не знает.

Как всякий обычный мальчик, Холден злится на всех – на систему, общество, государство, таксистов, школы. Но подобно мудрецу, находит утешение в простых вещах: бейсболке и общении с младшей сестрой. И вместо противодействия ненавистному обществу мечтает сбежать. Как и его создатель – Сэлинджер.

Иными словами: злись – но не стремись действовать. Бушуй – но ничего не трогай.

Даосизм – это мистический экзистенциальный образ бездействия и покоя. Равновесия в Поднебесной. Тут и романтика, и философия. Тут образ мышления. Образ жизни.

Есть одно «но» – вспомним Дэвида Герберта Лоуренса и его «Утро в Мексике». Там про индейцев говорится, что наш, европейский образ мышления губителен для них, а их – губителен для нас. Впрочем, кто из мальчишек не мнил себя гордым индейцем. Налицо факт интерпретации. Интерпретации на свой лад восточной философии, даосизма. В основе – собственные морально-этические принципы и логические выводы.

И вот к чему приходим: даосизм (даже не осознаваемый) у нынешней молодежи – это типичный пофигизм, привычное молодежное «на фиг». «Ведь есть дела поважнее!» Как у Сэлинджера – бездейственный протест и вопрос об утках: «Куда они деваются зимой?»

Таким образом могут зарождаться субкультуры, уравновешивающие друг друга своим пофигизмом по отношению к чему-то более низкому и осязаемому. К власти, например. Или учебе. Или политике, экономике.

Субкультуры есть разные – панки, готы, скины, рэперы и т.д. Но субкультуры субкультурами, а ведь важно понять, что приверженец Дао – в первую очередь личность. По меркам общего Космоса – личность маленькая, незначительная. Но органично вплетающаяся в свой Космос. Тот самый, с утками в пруду. И где проходит черта между «мной» и «ими», там монотонный немой стык двух земных пластов, ворочающих друг друга постепенно и безмолвно. Переход из одного «пласта» в другой песчинки-личности – уже социальная адаптация, конец «немого» бунта, взросление. А есть и такие личности, что всю жизнь буравят «враждебный пласт». Взрослые дети, но никак не седые младенцы, потому что немолодые.

Даосизм у молодежи носит чисто культурно-социальный характер и уже только после этого – сугубо политический. Вывод из политических воззрений Лао-Цзы такой: лучший правитель тот, о котором не ведают. Вывод, надо сказать, для западного человека типично пофигистичный.

Раньше как было? Молодежь, в каком-то смысле, – инициаторы реформ. Настоящие революционеры. А сейчас как? Консерваторы какие-то┘ А где молодой консерватор – там неладно что-то. Там же, где молодой консерватор с немым бунтом на устах, – там и есть маленькая личность в формате огромного Космоса. Личность, значащая что-то в «своем пласте». Личность-песчинка в «пласте чужом».

Вопрос об утках – для Колфилда важный. Для других – смешной. Если бы вам сказали, что ваши соседи – революционеры, вы бы, наверное, рассмеялись. Те соседи либо сумасшедшие, либо упомянутые уже взрослые дети. И слово это немодное и нестильное нынче – революционер.

Так что там, с утками? Сказать бы, что зимой они улетают туда, где их ждут социальная адаптация, взросление и воспоминания о тех временах, когда они, утки, жили в пруду. Но ответом, должно быть, послужит очередное: «Фига-се!» А потом «Ну и фиг с ними».

Куда деваются утки зимой когда пруд замерзает

Над пропастью во ржи

Джером Дэвид Сэлинджер

Джером Дэвид Сэлинджер – один из самых популярных и, пожалуй, самый таинственный персонаж новейшей литературной истории США. В атмосфере рекламы, гласности, публичности, что сопутствует славе в Америке, Сэлинджер избрал положение «писателя-невидимки». Он стойко сопротивлялся настойчивым попыткам представителей средств массовой информации добывать и выставлять на всеобщее обозрение факты его личной жизни. Его не просто читали: в 50-е – начале 60-х годов сложился своеобразный культ Сэлинджера – обожание поклонников и повышенная активность «литературно-критической индустрии» США. Но кумир читателей-любителей и читателей-профессионалов Сэлинджер практически никогда не давал интервью, не высказывался по проблемам литературного мастерства, не читал курсов по теории прозы. В отличие от многих коллег по перу, как и он, проходивших испытание успехом, Сэлинджер совершенно не стремился к увеличению продукции, а начиная с 1965 года вообще перестал публиковаться, прервав или, может быть, навсегда оставив литературную карьеру в зените славы. Это заслужило ему титул «Греты Гарбо от литературы» и еще больше повысило интерес к его личности. Журналисты и литературоведы подробно изучали доступные факты его биографии – то, что его герой Холден Колфилд окрестил «давидкопперфилдовской мутью», – но сенсационных открытий и прозрений не последовало. Формированию этого необычного писателя способствовали вполне заурядные обстоятельства.

Джером Д. Сэлинджер родился в 1919 году в Нью-Йорке, в семье торговца копченостями. Он сменил не одну школу, прежде чем в 1936 году получил аттестат о среднем образовании. Уже тогда он пробовал писать рассказы, но отец – Сол Сэлинджер – надеялся, что сын пойдет по его стопам и будет «делать дело». Перед войной отец и сын отправляются в Европу. Сочетая полезное с приятным, Сэлинджер-младший знакомится с культурными памятниками Старого Света и вникает в технологию колбасного производства. «Полезное» юному Сэлинджеру не пригодилось: по возвращении в Америку он всерьез задумывается о литературной карьере. В 1940 году журнал «Стори», открывший дорогу в литературу многим мастерам американской прозы, в том числе Т. Уильямсу, У. Сарояну, Н. Мейлеру, публикует рассказ Сэлинджера «Молодые люди». За дебютом последовали публикации рассказов в журналах «Кольерс», «Сатердей ивнинг пост», затем в «Харперс» и «Нью-Йоркере». Его охотно издают и читают, но для самого Сэлинджера это пока лишь черновые наброски.

В 1942 году Сэлинджера призвали в армию, а в 1944 году он в составе союзных войск высаживается в Нормандии. Опыт тех лет – горький, болезненный, трагический – сыграл важную роль в становлении его писательского таланта.

В конце 40-х – начале 50-х годов Сэлинджер создает свои лучшие рассказы, а в 1951 году выпускает роман «Над пропастью во ржи», ставший настольной книгой не одного поколения американцев. Да и не только американцев: по числу переводов на другие языки «Над пропастью во ржи» занимает одно из первых мест в послевоенной литературе США. Успех повести парадоксальным образом помог автору совершить побег от… успеха. Он покупает в Корнише, штат Коннектикут, дом, который становится его крепостью в буквальном смысле слова: увидеться с Сэлинджером все сложнее и сложнее, пока наконец доступ не оказывается и вовсе закрытым. Холден Колфилд мечтал о том, чтобы с полюбившимся писателем «можно было поговорить по телефону когда захочешь». Многие поклонники Сэлинджера мечтали бы поговорить со своим кумиром по душам с глазу на глаз или по телефону, но единственная форма общения, предоставленная Сэлинджером читателям, – через книги. В конце 50-х – начале 60-х годов он работает над завершением цикла о семействе Глассов. Последний фрагмент – новелла «16 Хэпворта 1924 года» – увидел свет в 1965 году. С тех пор о Сэлинджере мало что известно. Отсутствие информации рождает мифы. Говорили, что он поступил в буддийский монастырь, другие утверждали, что он попал в психиатрическую клинику. На самом деле он живет с женой и сыном все там же, в Корнише. Как свидетельствуют очевидцы, в саду для него выстроен специальный бетонный бункер, где он ежедневно проводит много времени, но работает ли он над «большой новой книгой», как втайне надеются многие его поклонники, – неизвестно.

Опубликованная в 1951 году повесть «Над пропастью во ржи» могла нравиться или не нравиться, но равнодушным, кажется, не оставила никого. Даже литературные критики, утратив профессиональное хладнокровие, сердились или защищали Холдена так, словно он был реальным и хорошо знакомым лицом. Поклонников у повести и ее героя оказалось все же много больше, чем противников. Книга Сэлинджера удивляла необыкновенной искренностью, подлинностью, откровенностью. Стремление Холдена Колфилда говорить о себе и окружающих без умолчаний, желание тесного человеческого контакта с миром (и с читателями), попытки выразить все, что творилось в душе, – сбивчиво, путано, перемежая сокровенные признания напускной грубостью, жаргонными словечками, прикрывая ранимость иронией и самоиронией, – все это определяло неповторимое обаяние книги, рождало доверие между читателем и рассказчиком, которому многое прощалось именно потому, что он живой. Нашлись, правда, критики, обвинявшие героя, а с ним и автора (их постоянно и совершенно напрасно отождествляли) в легкомыслии, в неуважении к общественным нормам, в злостном нигилизме и даже в опасном смутьянстве. Но такие оценки казались неубедительным брюзжанием ретроградов на фоне отзывов Фолкнера и Гессе, приветствовавших роман как смелую победу художника, наконец-то сообщившего то, что мир давно должен был услышать. Вполне житейская и камерная история нервного срыва в жизни одного подростка была прочитана как иносказание о глубоком неблагополучии нации, громко твердящей о своем благополучии.

Особенность обыденного мировосприятия состоит в том, что в силу естественной «экономии энергии» очень многое в окружающей реальности автоматизируется, воспринимается как нечто само собой разумеющееся и привычное и благодаря этой привычности начинает казаться нормальным и истинным. Оттого-то время от времени человек испытывает потребность взглянуть на мир свежим взглядом – как бы со стороны, как бы впервые. Эту потребность призвано удовлетворять искусство – в том числе и искусство слова. Сэлинджеровский эффект очуждения строится – как это не раз делалось в мировой литературе – на введении в повествование «человека со стороны», свободного от обязательств перед обществом и от тех его условностей, что для членов этого общества имеют силу «естественных и разумных законов».

«Все напоказ. Все притворство. Или подлость» – так оценивает герой-рассказчик свою бывшую школу, а с ней и тот социальный круг, в котором обитают его соученики, знакомые, родственники и он сам. Идеалы и цели, которыми руководствуются окружающие, образ жизни, который они ведут, в глазах Холдена «сплошная липа». Он не знает, как жить и во что верить. Понятно лишь одно: жить, как все, он не хочет и не может.

«Нормальное», деловое общество, поглощенное сиюминутными интересами, соображениями выгоды, престижа, материального успеха, получает от «бездельника» Холдена нелепые вопросы вроде того, куда деваются утки в Центральном парке, когда зимой замерзает пруд. Окружающие и знать не желают про этих уток, ясно давая понять вопрошающему, что есть в жизни заботы и поважнее. Отчасти это так – но только отчасти: равнодушие собеседников Холдена к уткам для автора знак более общей ситуации агрессивного неприятия «организованным обществом» всего того, что не отвечает соображениям целесообразности и утилитарной пользы.

И поклонники повести, и ее недруги почти единодушно объявили Холдена Колфилда бунтарем, чуть ли не борцом против социального устройства. Почему? Ведь фабула повести для подобных заключений дает мало оснований. Неужели весь бунт состоит в том, что герой покидает школу, из которой его успели исключить? И следует ли усматривать положительную программу его деятельности в наивной мечте «стеречь ребят над пропастью во ржи»? Вряд ли. Эта мечта возникла в его сознании столь же внезапно, как внезапно и невзначай была услышана – и перепутана – строчка из стихотворения Бернса, ставшая своего рода катализатором мечты.

Куда деваются утки зимой когда пруд замерзает

Есть хочется. Худеть хочется. Всё хочется.

Ты прав. Одним воздушным очертаньем
Я так мила.
Весь ба . ещё рхат мой с его живым миганьем –
Лишь два крыла.

Не спрашивай: откуда появилась?
Куда спешу?
Здесь на цветок я легкий опустилась
И вот – дышу.

Надолго ли, без цели, без усилья,
Дышать хочу?
Вот-вот сейчас, сверкнув, раскину крылья
И улечу.

“Можно, рассуждая о гидатопироморфизме, быть при этом круглым дураком. И наоборот, разглагольствуя о жареных грибах, быть весьма умным человеком.” Разве можно

  • 30 отзывов
  • 1083 «Нравится»
  • 8 лет на сайте

30 марта 2012, 14:09

Куда деваются утки, когда пруд замерзает?

Посвящаю памяти писателя, памяти переводчицы его бессмертного произведения на русский язык Рите Райт-Ковалёвой и спасибо всем хорошим таксистам, которые подвозили меня к барам, кафе и ресторанам. Выпить-то иногда хочется))) С наступающим праздником – Днём Смеха! ” . Но потом я разговорился с водителем. Звали его Горвиц. Он был гораздо лучше того первого шофера, с которым я ехал. Я и подумал, может быть, хоть он знает про уток. – Слушайте, Горвиц, – говорю, – вы когда-нибудь проезжали мимо пруда в Центральном парке? Там, у Южного выхода? – Что-что? – Там пруд. Маленькое такое озерцо, где утки плавают. Да вы, наверно, знаете. – Ну, знаю, и что? – Видели, там утки плавают? Весной и летом. Вы случайно не знаете, куда они деваются зимой? – Кто девается? – Да утки! Может, вы случайно знаете? Может, кто-нибудь подъезжает на грузовике и увозит их или они сами улетают куда-нибудь на юг? Тут Горвиц обернулся и посмотрел на меня. Он, как видно, был ужасно раздражительный, хотя, в общем, и ничего. – Почем я знаю, черт возьми! – говорит. – За каким чертом мне знать всякие глупости? – Да вы не обижайтесь, – говорю. Видно было, что он ужасно обиделся. – А кто обижается? Никто не обижается. Я решил с ним больше не заговаривать, раз его это так раздражает. Но он сам начал. Опять обернулся ко мне и говорит: – Во всяком случае, рыбы никуда не деваются. Рыбы там и остаются. Сидят себе в пруду, и все. – Так это большая разница, – говорю, – то рыбы, а я спрашиваю про уток. – Где тут разница, где? Никакой разницы нет, – говорит Горвиц. И по голосу слышно, что он сердится. – Господи ты боже мой, да рыбам зимой еще хуже, чем уткам. Вы думайте головой, господи боже! Я помолчал, помолчал, потом говорю: – Ну ладно. А рыбы что делают, когда весь пруд промерзнет насквозь и по нему даже на коньках катаются? Тут он как обернется да как заорет на меня: – То есть как это – что рыбы делают? Сидят себе там, и все! – Не могут же они не чувствовать, что кругом лед. Они же это чувствуют. – А кто сказал, что не чувствуют? Никто не говорил, что они не чувствуют! – крикнул Горвиц. Он так нервничал, я даже боялся, как бы он не налетел на столб. – Да они живут в самом льду, понятно? Они от природы такие, черт возьми! Вмерзают в лед на всю зиму, понятно? – Да? А что же они едят? Если они вмерзают, они же не могут плавать, искать себе еду! – Да как же вы не понимаете, господи! Их организм сам питается, понятно? Там во льду водоросли, всякая дрянь. У них поры открыты, они через поры всасывают пищу. Их природа такая, господи боже мой! Вам понятно или нет? – Угу. – Я с ним не стал спорить. Боялся, что он разобьет к черту машину. Раздражительный такой, с ним и спорить неинтересно. – Может быть, заедем куда-нибудь, выпьем? – спрашиваю. Но он даже не ответил. Наверно, думал про рыб. Я опять спросил, не выпить ли нам. В общем, он был ничего. Забавный такой старик. – Некогда мне пить, братец мой! – говорит. – Кстати, сколько вам лет? Чего вы до сих пор спать не ложитесь? – Не хочется. Когда я вышел около Эрни и расплатился, старик Горвиц опять заговорил про рыб. – Слушайте, – говорит, – если бы вы были рыбой, неужели мать-природа о вас не позаботилась бы? Что? Уж не воображаете ли вы, что все рыбы дохнут, когда начинается зима? – Нет, не дохнут, но. – Ага! Значит, не дохнут! – крикнул Горвиц и умчался как сумасшедший. В жизни не видел таких раздражительных типов. Что ему ни скажешь, на все обижается. “

Зимовка московских уток: количество сокращается

Зимой 2018–2019 гг. в Москве зимовало 28 850 крякв. Это второй по численности результат за всю историю наблюдений с 1985 года. Несколько больше птиц (29 700) было учтено только в 2016 году. Зимой 2017–2018 гг. уток было почти на 6% меньше (27 240), чем нынешней.

Гибрид свистунка и кряквы. Фото И. Кузикова

Но такие колебания не имеют большого значения на фоне общего роста числа зимующих птиц: по сравнению за средними данными за 20 лет в городе стало зимовать на 40% крякв больше.

А вот число зимующих на реке, в более естественной, чем на городских водоемах обстановке, выросло меньше, всего на 12% по отношению к средней многолетней.

По сравнению с прошлой зимой оно сократилось на целых 20%.

Это говорит о явном предпочтении утками внутригородских акваторий, где всегда можно рассчитывать на щедрую подкормку, по сравнению с «неуютными» просторами Москвы-реки.

Особенным предпочтением у птиц пользуется Яуза: на ней зимовало почти столько же крякв, сколько на Москве-реке. Больше тысячи крякв зимует на речках Сходне, Лихоборке, Чермянке, Битце в Северном Бутове.

Как обычно, большой популярностью у зимующих крякв пользуется Московский зоопарк. Несмотря на конкуренцию с превосходящими по численности огарями (1756 птиц), на его прудах также собралось больше 1000 крякв.

Относительно мягкая погода и слабый мороз позволили участникам ежегодной зимней акции успешно пройти по всем намеченным заранее маршрутам вдоль городских рек и водоемов.

В юбилейном — 35-м учете городских водоплавающих птиц приняло участие более 70 человек. Кроме сотрудников ГБУ Мосприрода, орнитологов и любителей птиц в мероприятии участвовало не менее пяти школьных коллективов.

Молодым участникам учета особенно полезно приобщиться к наблюдениям за птицами, ведь и в городе природа преподносит много сюрпризов, учит вниманию и терпению. Особенно приятно среди ставших привычными кряковых селезней и уток обнаружить представителей иных видов, что порой не так-то просто сделать.

Общее число видов, 17, несколько ниже прошлогоднего, но разнообразие, тем не менее очень велико.

В отличие от прошлых зим, на Москве-реке не было ни морянок, ни морских чернетей, зато впервые появился задержавшийся по дороге с далекого севера турпан. Красноголовых нырков зимовало мало, всего четыре птицы. Численность этих уток в последние годы повсеместно сокращается.

Свиязь. Фото А. Тихомирововой

Причины этого явления требуют отдельного исследования на всем пространстве ареала. Хохлатые чернети, напротив, зимовали примерно в прежнем количестве (182). Гоголей, в отличие от прошлых зим, было необычайно мало, всего 419 (в прошлом году — 1131).

Зато ниже города на Москве-реке обнаружено более 900 гоголей, а на Оке — больше 1000, то есть их общая численность оказалась рекордной для Московского региона.

Большие крохали зимуют в Москве относительно недавно, последние 13 лет, этой зимой большая их часть (153 птицы) зимовала на реке ниже города, в отличие от лутков, самых мелких крохалей, которые, в отличие от больших крохалей, держались преимущественно в городе в количестве 18 птиц.

Ниже кольцевой автодороги насчитали 21 зимующую серую цаплю, до сих пор эти птицы зимовали единично и не каждый год. Чирков-свистунков насчитали 6 — на речке Рудневке, а один встречен отдельно на Соболевом ручье. Кроме того, на Москве-реке был отмечен чирок-трескунок.

В этом году в Москве зимовало четыре утки-мандаринки, явно выпущенные кем-то из неволи: одна на Сходне, одна на Чермянке и две на Деривационном канале Химкинского водохранилища.

Также из малочисленных видов встретилось 2-3 свиязи, 7 чомг, камышница, белолобый гусь, два гуменника и три белощеких казарки.

Птицы трех последних видов — беглецы из расположенных ныне вокруг Москвы птицеферм и питомников. Как всегда, фауна предложила и несколько неожиданных загадок.

На Соболевом ручье зимовала мелкая утка, по всем признакам гибрид кряквы и свистунка, а на реке Ичке еще с лета замечено три кряквы необычной окраски: одна светло-рыжая и две светло-серых.

Последние при ближайшем рассмотрении оказались удивительно похожими на содержащихся в зоопарке австралийских серых крякв. Остается считать их потомками последних.

Не укрылись от внимания наблюдателей и зимующие в Москве чайки, хотя точно подсчитать их, в отличие от уток, из-за их высокой подвижности не удается.

Как и все последние зимы, преобладали крупные белоголовые чайки — серебристые и хохотуньи, которые зимой концентрируются на Москве-реке, их около 600. Им сильно уступают по численности сизые чайки (около 350), самые малочисленные — озерные (несколько десятков).

Зимний учет городских водоплавающих птиц по инициативе Союза охраны птиц России уже не в первый раз проходит в одни и те же дни в разных городах в рамках акции «Серая шейка».

В прошлом году в 49 городах, по ее итогам, зимовало более 150 тысяч крякв, больше всего — в Москве. С результатами последней акции скоро можно будет ознакомиться на сайте Союза.

Читайте также:  Утки муларды как отличить самку
Ссылка на основную публикацию
×
×